Дочери Ялты. Черчилли, Рузвельты и Гарриманы: история любви и войны - Кэтрин Грейс Кац

не Кремль. Телефонистка механическим голосом сообщила Кэти, что соединяет её с одной знакомой ей сотрудницей вашингтонского Бюро военной информации (БВИ). Это было странно. БВИ отвечало за распространение антинацистской пропаганды, но никак не срочных известий. Кэти дождалась соединения.

До крайности экстренное сообщение, сказала женщина. Сквозь шум и музыку вечеринки из-за двери Кэти едва разбирала, что говорит вашингтонская знакомая: ей только что передали ужасающую новость. Наверняка кто-нибудь уже успел поставить посольство в известность, но она решила подстраховаться и на всякий случай позвонила.

От следующего предложения звонившей Кэти потеряла дар речи. Что угодно, но только не это ожидала услышать посольская дочь в два часа ночи в разгар вечеринки. «Боже праведный, – подумала она. – Нужно срочно найти Аверелла и немедленно свернуть веселье!» Смягчить полученное известие при передаче его отцу Кэти никакой возможности не имела, поскольку оно звучало так: Франклин Делано Рузвельт, человек, проведший США через четыре года войны к вот-вот грядущей победе в Европе, умер. И скончался он накануне ещё до того, как Авереллу успели вручить последнюю в жизни покойного телеграмму.

В чём-то этот момент напоминал столь же шокирующий эпизод с получением известия о нападении японцев на Перл-Харбор. У рушащих устоявшийся миропорядок новостей, видимо, свойство такое – поступать среди ночи в разгар празднества. Вероятно, Кэти следовало быть готовой к такому повороту событий, но он всё равно застал её врасплох. В Ялте Рузвельт предстал с осунувшимся, пепельно-серым лицом, остановившимся взглядом и отвисшей челюстью. От отца в разговорах между ними Кэти не раз слышала, что Рузвельт, по мнению Аверелла, до конца срока едва ли дотянет, но теперь ей всё равно сделалось не по себе. Рузвельт стал президентом, когда Кэти было пятнадцать лет, а до этого ещё четыре года был губернатором Нью-Йорка. Он был для неё явлением непреходящим и довлеющим над окружающей действительностью как манхэттенский небоскрёб. Его лицо пристально взирало на неё с фотографии на полке из зелёного мрамора над камином гостиной Спасо-Хауса. «Что-то теперь станется с Большой тройкой? – подумалось Кэти. – Ведь само её название отныне лишается смысла».

Даже на второй день после получения известия о смерти Рузвельта, дописывая письмо Памеле о том, что испытывает, Кэти пребывала в растерянности: «Как-то так вышло, что я ни разу не верила в саму возможность того, что государственный муж, служивший мотором нашей машины, может вдруг взять и умереть». Ну а если уж медовый месяц после ялтинского венчания союзников оказался столь мимолётен, то смерть Рузвельта, верно, и вовсе повлечёт за собою развод. «Понятия не имею, что теперь будет, – написала она Пэм, – в том числе, и с нашими планами»{756}.

Через два дня после шокирующего известия Рузвельты вывезли тело Франклина из Уорм-Спрингс в Вашингтон президентским поездом. Элеонора решила обойтись без аутопсии вопреки даже настоянию Сталина, доведенному до её сведения окольными путями из Москвы. Сталин был уверен, что президента отравили{757}. Рузвельт завещал похоронить его в Гайд-Парке, прямо в приусадебном розовом саду, но прежде надо было дать нации проститься с ним. После того, как похоронная процессия прошествовала по улицам Вашингтона от вокзала Юнион-Стейшн до Белого дома, Элеонора позвала Анну к себе. Зайдя в спальню матери, Анна тут же отметила, что лицо её «насуплено так, как бывает, когда она зла до крайности»{758}.

Оказывается, последним, с кем виделся Рузвельт в Уорм-Спрингс в день своей смерти, была Люси Мерсер, сообщила Элеонора. Она что, и в Белый дом заявится? Уж не Анна ли всё это подстроила? Отпираться бессмысленно, Элеонора всю правду знает! Да, смиренно ответствовала Анна. Как-то вечером, когда она помогала отцу делать кое-какие записи, он спросил, не будет ли она возражать против приглашения Люси на ужин. Так всё и началось. «Там всё было за открытым столом, – оправдывалась Анна, – и всегда в присутствии других». Но дело-то было не в этом! Глядя на мать, Анна и сама понимала, что предала её. Она боялась, что Элеонора её теперь в жизни не простит. Но Элеонора скрыла свои истинные чувства под маской холодного равнодушия, и две дамы в траурных одеяниях прошествовали вниз, к собравшимся на панихиду по Рузвельту, которую тут же, на лужайке при Белом доме, и предстояло отслужить. Анне выдали красно-белую карточку с тисненым изображением Белого дома и подчеркнутой надписью ПЕРЕДАЧЕ НЕ ПОДЛЕЖИТ, служившую пропуском на похороны её отца{759}.

Той ночью Анна, Элеонора и Эллиот Рузвельт, сумевший оперативно выбраться в Вашингтон из Англии, сели в президентский поезд и отправились сопровождать тело Франклина домой, в Гайд-Парк. Туда же теперь должен был прилететь из Манилы и старший сын покойного Джеймс{760}. А вот Франклину-младшему и Джону проститься с отцом было не суждено, поскольку оба оказались в те дни в открытом океане. Эта железнодорожная поездка стала последней дорогой домой не только для Франклина Рузвельта, но и для всей его семьи. Дело в том, что Элеонора уже пообещала Трумэнам оставить Белый дом к началу следующей недели, а имение Гайд-Парк было завещано Франклином правительству под музей-библиотеку в память о себе. Все те места, которые Анна привыкла называть «домом», отныне домом для неё служить не могли.

Анна путешествовала этим поездом по всей стране бессчётное число раз, сопровождая отца в ходе избирательных кампаний и агитационных поездок, выслушивая его речи и присутствуя при его встречах с «обыкновенными людьми», интересы которых призван был представлять президент. В последний путь её отец впервые отправлялся не в прицепном вагоне «Фердинанд Магеллан», построенном по его спецзаказу компанией «Пульман», поскольку гроб с его телом в его узкие бронированные двери не проходил{761}. Похоже, в этой последней поездке президентскому купе суждено было пустовать. Но нет: ознакомившись с составленным Секретной службой именным списком пассажиров с указанием выделенных им спальных мест, она с удивлением обнаружила, что кто-то додумался выделить президентское купе лично для неё. Так что, провожая отца в последний путь, она оказалась в статусе его заместительницы.

Тяжёлый поезд тащился к северу, к долине Гудзона, а в президентском купе Анне никак не спалось. Всю ночь просидела она в изножье того, что некогда являлось спальным местом её отца, и глядела в окно. Вдоль всего железнодорожного перегона Вашингтон – Нью-Йорк стояли люди. Только это были не военные охранники, как вдоль крымских дорог, а простые американские граждане. Дети с родителями, дедушками и бабушками выстраивались вдоль путей всю ночь напролёт – и в одиннадцать вечера, и в два часа ночи, и даже в четыре утра, – чтобы в последний раз отдать дань уважения президенту своей страны и почтить его память{762}.

Через три недели Анна вернулась в Сиэтл. Джонни, наконец, поправился, и они с Джоном решили возвратиться туда, где некогда были несказанно счастливы. После похорон отца ей никак не давало покоя одно оставшееся незавершённым дело. И вот Анна сняла трубку и заказала междугородний звонок в Айкен, штат Южная Каролина. На номер Люси. Невзирая на чувство вины перед матерью, Анна сочла нужным выразить соболезнование безутешной Люси, зная, что та оценит этот её жест. Да и её отец этот поступок наверняка одобрил бы. И сама Анна, вероятно, нуждалась в этом разговоре. Когда Люси сняла трубку, две женщины сразу разговорились, а вскоре уже и весело смеялись над общими воспоминаниями. Анна чувствовала в своём сердце, что делает всё правильно, что отношения между Люси и её отцом были ничем иным как